Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Это бесполезно, — обратился к нему Бергер. — Такие вещи запрещены. Среди заключенных тоже нет ни одного священника, мы бы наверняка знали. Неужели ты думаешь, что мы бы не позвали его?

— Я пошел, — повторил Зульцбахер.

— Самоубийца! — Лебенталь схватился за голову. — И ради кого? Ради антисемита!

На скулах Зульцбахера вновь заиграли желваки.

— Пусть ради антисемита.

— Сумасшедший! Еще один сумасшедший!

— Пусть сумасшедший. Я пошел.

— Бухер, Бергер, Розен, — сказал 509-й спокойно.

Бухер, который уже стоял с дубинкой за спиной у Зульцбахера, ударил его по голове. Удар получился несильный, но его вполне хватило, чтобы Зульцбахер закачался. Они вцепились в него и повалили его на пол.

— Давай веревки от «овчарки», Агасфер! — скомандовал Бергер.

Они связали Зульцбахера по рукам и ногам и отпустили.

— Если будешь кричать, нам придется сунуть тебе в рот кляп, — сказал 509-й.

— Вы не понимаете меня…

— Мы понимаем. Полежи так, пока у тебя не прояснится в голове. Мы уже и так потеряли много людей…

Они оттащили его в угол и оставили в покое.

— Он еще немного не в себе, — пробормотал Розен, словно извиняясь за него, и поднялся с колен. — Вы должны его понять. Вы же знаете — брат…

Аммерс уже охрип. Вместо воя теперь слышен был лишь шепот:

— Ну где он? Где священник?..

У них уже кончилось терпение.

— Неужели в бараках действительно нет ни одного священника, или дьяка, или какого-нибудь пономаря? — спросил Бухер. — Хоть кого-нибудь? Чтобы он наконец замолчал.

— В семнадцатом было четверо. Одного выпустили, двое уже на том свете, а четвертый — в бункере, — сообщил Лебенталь. — Бройер лупит его каждое утро цепью. Это у него называется «служить мессу».

— Пожалуйста… — шептал Аммерс. — Ради Христа… Позовите…

— Кажется, в секции «Б» один знает латынь, — вспомнил Агасфер. — Я как-то слышал о нем. Может, позвать его?

— А как его фамилия?

— Я точно не знаю. Не то Делльбрюк, не то Хелльбрюк или что-то в этом роде. Староста секции наверняка знает.

509-й встал.

— Там Маанер. Можно его спросить.

Они отправились с Бергером в секцию «Б».

— Это скорее всего Хелльвиг, — сказал им Маанер. — Он знает языки. Правда, немного с приветом. Читает иногда что-то вслух. Он в секции «А».

— Наверное, это он.

Вместе они пошли в соседнюю секцию. Маанер отыскал старосту, высокого тощего мужчину, голова которого имела форму груши. «Груша» лишь пожал плечами. Маанер исчез в черном, стонущем лабиринте коек, рук и ног, громко выкрикивая имя нужного им человека.

Через несколько минут он вернулся обратно. За ним шел какой-то заключенный с недоверчивым взглядом.

— Это он, — сказал Маанер 509-му. — Давайте выйдем отсюда. Здесь ничего не слышно.

509-й объяснил Хелльвигу суть дела.

— Ты знаешь латынь? — спросил он его.

— Да. — Лицо Хелльвига нервно подергивалось. — А вы знаете, что у меня сейчас украдут мою миску?

— Что?

— Здесь крадут. Вчера у меня пропала ложка, пока я сидел в уборной. Я спрятал ее под койкой. А сейчас там осталась моя миска.

— Ну так сходи за ней.

Хелльвиг тут же исчез, не проронив ни звука.

— Он больше не придет, — заявил Маанер.

Они ждали. Смеркалось. По земле поползли, опережая друг друга, огромные тени. Казалось, будто эта темнота, родившись в черном чреве бараков, теперь медленно потекла наружу. Наконец, Хелльвиг вернулся. К груди он прижимал миску.

— Я, правда, не знаю, понимает ли Аммерс что-нибудь в латыни, — сказал 509-й. — Наверняка ничего, кроме «ego te absolvo»[6]. Это он мог запомнить. Если ты ему это скажешь и еще что-нибудь, что тебе придет в голову…

Хелльвиг вышагивал на своих длинных, тонких ногах, как цапля, приседая при каждом шаге.

— Вергилий? — спросил он, не останавливаясь. — Гораций?

— А что-нибудь церковное?

— «Credo in unum deum…»[7]

— Отлично.

— Или «Credo quia absurdum…»[8]

509-й поднял голову и взглянул в его огромные, бессонные глаза.

— Это про нас.

Хелльвиг остановился.

— Ты прекрасно знаешь, что это кощунство. Но я сделаю это. Хотя я ему совсем не нужен. Бывает покаяние и отпущение грехов без исповеди.

— Может, ему обязательно кто-нибудь нужен, чтобы покаяться.

— Я делаю это только из сострадания к нему. А они тем временем украдут мою порцию супа.

— Маанер покараулит твой суп. Только дай мне твою миску, — сказал 509-й. — Я подержу ее, пока ты не выйдешь из барака.

— Зачем?

— Может, ему будет труднее поверить тебе, если ты придешь с миской.

— Хорошо.

Они вошли в барак. Внутри уже было темно даже перед самой дверью. Аммерс все еще причитал шепотом.

— Сюда, — сказал 509-й — Аммерс, мы нашли священника.

Аммерс затих.

— Правда? — спросил он вдруг неожиданно внятно. — Он здесь?

Хелльвиг склонился над ним.

— Благословен будь Иисус Христос!

— Во веки веков. Амен… — прошептал Аммерс изумленно-растерянно, словно ребенок.

Они чуть слышно забормотали друг с другом. 509-й сел на землю, прислонившись спиной к стене барака. Нагретая солнцем, она еще не успела остыть. Подошел Бухер и устроился рядом с ним.

— Странно, — произнес он через некоторое время. — Иногда умирают сотни, и ты ничего не чувствуешь. А тут — один-единственный, которого даже толком не знаешь, а такое чувство, будто умирают тысячи.

509-й кивнул.

— Наше воображение не умеет считать. И цифры не действуют на чувство — оно не становится от них сильнее. Оно умеет считать лишь до одного. Но и одного достаточно, если действительно чувствуешь.

Из барака вышел Хелльвиг. На мгновение, пока он, согнувшись, переступал через порог, им показалось, будто на плечах у него, как черная овца за спиной пастуха, лежит смрадная темень, которую он решил выстирать в чистом воздухе весеннего вечера. Потом он выпрямился и снова превратился в заключенного.

— Это было кощунством? — спросил его 509-й.

— Нет. Я не совершил никаких обрядовых действий. Я просто ассистировал ему во время покаяния.

— Мы бы рады были тебе что-нибудь дать — сигарету или кусок хлеба, — сказал 509-й, возвращая Хелльвигу миску. — Но у нас и у самих ничего нет. Все, что мы тебе можем предложить — это баланда Аммерса, если он умрет до ужина. Мы бы получили его порцию.

— Мне ничего от вас не надо. Я ничего не хочу. Было бы свинством брать что-нибудь за это.

509-й только теперь заметил у него на глазах слезы. От изумления он даже забыл ответить ему.

— Он успокоился? — спросил он, опомнившись.

— Да. Сегодня в обед он украл кусок хлеба, который принадлежал вам. Он просил меня сказать вам это.

— Я это знаю.

— Он хотел бы, чтобы вы пришли к нему. Он хочет у всех вас просить прощения.

— Ради Христа!.. Это еще зачем?

— Он так хочет. Особенно он просил того, которого зовут Лебенталь.

— Ты слышишь, Лео? — сказал 509-й.

— Он просто торопится обстряпать свою сделку с Богом. Поэтому… — непримиримо заявил Лебенталь.

— Не думаю. — Хелльвиг сунул свою миску под мышку. — Странно, я действительно когда-то хотел стать священником, — признался он вдруг. — А потом вдруг удрал. Не понимаю — почему? Если бы можно было вернуть то время! — Он окинул сидящих ветеранов своим странным взглядом. — Когда веришь во что-то, страдания уже не так страшны.

— Да. Но верить можно не только в Бога. На свете так много вещей, в которые можно верить.

— Безусловно, — согласился Хелльвиг вдруг с такой ошеломляющей любезностью, как будто они вели изысканную светскую беседу в элегантном салоне. Он слегка наклонил голову, как бы прислушиваясь к чему-то. — Это было нечто вроде неотложной исповеди, без формальностей, — сказал он затем. — Неотложные крестины, в случае угрозы для жизни новорожденного, — дело давно привычное. Исповедь… — Лицо его передернулось. — Вопрос для теологов… Всего доброго, господа!

Он зашагал на своих ходулях, как огромный паук, в сторону секции «А». Ветераны обескураженно смотрели ему вслед. Особенно поразила их последняя фраза Хелльвига. Ничего подобного они не слышали с тех пор, как попали в лагерь.

— Иди к Аммерсу, Лео, — первым нарушил молчание Бергер.

Лебенталь заколебался.

— Иди! — повторил Бергер. — Иначе он опять раскричится. А мы пока развяжем Зульцбахера.

Сумерки сгустились до светлой темноты. Из города доносились удары колокола. В бороздах вспаханного поля пролегли густые синие и фиолетовые тени.

Они сидели, сбившись в кучку, перед бараком. Аммерс все еще умирал на своих нарах. Зульцбахер пришел в себя. Он пристыженно сидел рядом с Розеном.

Лебенталь вдруг выпрямился.

— Что это там такое? — Он уставился сквозь колючую проволоку на пахоту. Там что-то металось из стороны в сторону, замирало на секунду, и неслось дальше.